Казалось бы, нагрузил собеседника своими житейскими впечатлениями – а там и сам забыл. Но не тут-то было, судите сами…
В свои последние заметки (осенью прошлого года) я остановился на украденной с родительской могилки оградке. В возбуждении уголовного дела тогда мне было отказано, а через некоторое время дело всё-таки завели, я был признан пострадавшим, в чём и расписался. А ещё через некоторое время (уже зимой этого года) пришло сообщение из полиции о вновь проведённой проверке: «данный материал был перерегистрирован… за отсутствием события какого-либо правонарушения». Ни исполнителя, ни контактного номера телефона. Как это понимать, не знаю.
Как раз в это время перечитывал роман Алексея Толстого «Петр Первый». В своих воспоминаниях «Толстой Третий» признавался в чисто языковых затруднениях при изучении исторических документов 17 - начала 18 века: «… вдруг моя утлая лодчёнка выплыла из непроницаемого тумана на сияющую гладь… Я увидел, почувствовал, осязал: русский язык… Дьяки и подьячие Московской Руси искусно записывали показания, их задачей было сжато и точно, сохраняя все особенности речи пытуемого, передать его рассказ. Задача в своём роде литературная. В судебных (пыточных) актах – язык дела, там не гнушались «подлой» речью, там рассказывала, стонала, лгала, вопила от боли и страха народная Русь. Язык чистый, простой, точный, образный, гибкий, будто нарочно созданный для великого искусства».
Не знаю, взялось ли великое искусство за реалистичное отражение душевной жизни последних тридцати лет, но некоторые образцы «подлой» устной речи из области медицинской, скажем так, геронтологии так и просят в будущие литературные шедевры…
Ну а после моего приключения с могильной оградкой и «домашним» ковидом наступили месяцы относительного облегчения финансирования моего личного «здравоохранения»: ортопед, подлечивший мою артритную коленку, назначил мне полугодовой мораторий на приём лекарств. За это время, разумеется, ещё раз простудился, снова лечился. А «после» ОРВИ вновь стали побаливать ноги и руки (пишу вот с трудом). Поймал себя на том, что тяну время с походом к ортопеду не только из-за гололёда («хоть бы песок посыпали, такие расстояния), но и чтобы ещё раз не услышать: «Боли? Но не забывайте, сколько вам лет».
Приспосабливаюсь к болезненной снова хромоте, а записали на приём к ортопеду только на начало марта. Если чувствую что-то неладное по сердечно-сосудистой части, звоню врачу-консультанту при «скорой помощи». Прямо по «03» звонить уже побаиваюсь. Приезжает как-то знакомый уже терапевт-молодец и чуть ли не с порога в духе «Пельменей» или «Однажды в России»: «Что, хочешь до ста лет дожить?» Дальше-больше: «У нас на телефоне десять бабок таких и только один такой дед…» Ладно, уходя, хоть извинился!
А вот у одного моего одногодки, ещё работающего, и по своей специальности, недавно, по его выражению, «челюсть отвисла»: «Что вы так переживаете из-за каких-то звук камушек внутри? У Вас была операция шунтирования, от сердца и помрёте». Каково?!
Рассказы же престарелых о своём пребывании в разного рода больничных отделениях (сестринского ухода и тому подобного) полны, не побоюсь этого слова, итогового по жизни ужаса, защититься от которого, возможно, только и может старческое «слабоумие».
Между тем, перечитывание полюбившейся когда-то историко-художественной классики отчасти есть попытка вернуться к самочувствию, когда кажется, что вся жизнь ещё впереди, а поиск смысла жизни можно сочетать с неспешным путешествием в прошлое. Иначе говоря, уже с первой, хрестоматийной строки романа («Санька соскочила с печи, затем ударила в забухшую дверь») оказываешься не только в далёком прошлом, но и в своей юности. С точки зрения оставшегося времени жизни – дорогое, можно сказать, роскошное удовольствие.
Если бы я начал чтение романа со вступительной статьи литература С. Серова (М., «Художественная литература», 1990), то удовольствие моё было бы подпорченным: «По историческому роману нельзя изучать историю. Но ощущение истории он может дать порой более яркое, чем иная строго научная работа. Нужно только, чтобы писатель сам пережил это время, как своё, и вовлёк в сопереживание с ним и читателя».
Но вот С. Серов (учтём «перестроечный» ещё 1990-й) приводит мнение своего коллеги, согласно которому развитие личности Петра Первого объясняется его бунтом против якобы господствовавшего в древней Руси принципа: «Не человек владеет историей, а история владеет человеком». Но ведь по-марксистски честнее и конкретнее можно было бы сформулировать так: историей человеческого общества движет классовая борьба. Кстати, я как-то делился своими впечатлениями от статьи (в «Завтра»), в которой показывалось, что, по крайней мере, книжники-монахи Древней Руси мыслили не только формально-логически (или «да», или «нет»), а диалектически (и «да», и «нет»; и «существует», и «не существует»). Не было, правда, категории «развитие», «преобразование», но, пусть и религиозное, «чудесное» - «преображение».
Отсюда, видимо, и пошло простонародное, «подлое» - «была-не была». Между тем, рисковали не на жизнь, а на смерть и не только князья и цари, но бунтари и заговорщики, «воры» Разины и Пугачёвы…
По мне, загадка истории России всё ещё остаётся не разгаданной: Русь не знала рабовладения как общественно-экономической формации, но крепостничество продержалось до второй половины 19 века! И применяя «древнерусские принципы», выходит, что история владела человеком, а цари-крепостники владели историей? Но это уже не диалектика, а игра слов…
Моим преобладающим впечатлением от «Петра Первого» на этот раз стало ужасающее положение крепостного крестьянства. Реформы царя были отчаянной попыткой оправдаться перед народом, вдохновить его хотя бы военными победами. За свою недолгую жизнь царю-реформатору и полководцу действительно удалось на время овладеть историей развития феодальной России, запоздавшей с первоначальным накопленном капитала.
И, как всегда, душевное облегчение пришло с прочтением теоретико-политических материалов в «Правде». От догматической трактовки классовой борьбы и диктатуры пролетариата «слева» может отвадить одна уже цитата Ю. Белова, взятая из выступления Троцкого на заседании Московского комитета РКП (б) в 1920 году:
«И когда приходилось говорить полтора года тому назад, что мы возьмём питерских рабочих как основу и потом ленивого (?!) мужика заставим пойти в бой… Но он («рабочий» в лице Троцкого?) заставил. То же самое будет в промышленности… Пока у нас недостаток хлеба, крестьянин должен будет давать советскому хозяйству натуральный налог в виде хлеба под страхом беспощадной расправы (?!). Крестьянин через год привыкнет к этому и будет давать хлеб».
Благодаря Ленину этот «страх беспощадной расправы» над 90% населения России был заменен переходом от продразвёрстки, введённой ещё до большевиков, к продналогу.
Ю. Белов напоминает: «По Троцкому, диктатура пролетариата оказывалась без союза рабочего класса и крестьянства. Ведь Советская власть рухнула бы, лишившись своей главной социальной опоры, – доверия к ней русского крестьянства, то есть громадного большинства государствообразующего народа».
Советская власть как форма диктатуры пролетариата, можно сказать, была установлена большевиками «сразу». «Но советский человек рождался и утверждался в процессе разрешения между «моим» и «нашим».
В том же 10-м номере «Правды» - о буржуазной реакции на собственную мировоззренческую беспомощность в борьбе с марксизмом-ленинизмом, а заодно и с новоявленными «братьями по классу» в России: а «был ли Маркс всё-таки прав?» И образованные люди станут довольствоваться не производством и торговлей, а «простым» обменом товаров? А потому предлагают спасение «золотому миллиарду» и одновременно «страшную месть» конкурентам, мечтающим «о сопливом, но своём»: «… все люди с рождения получают от государства пособие на обучение в размере 50 000 евро, которое они могут использовать на протяжении всей (?) жизни, будь то для учёбы или для повышения квалификации». Выходит, всё вернётся проектантам, а там живи как знаешь? И вся эта пошлость связывается с Марксом?!
С другой стороны, вздыхаешь с облегчением: и это всё? Нет, Марксов «крот истории», роющий под капитализм (скажем так), преодолеет в нашей (недаром «постсоветской») жизни пресловутое «сопливое, но моё».
