28 июня 2022 года исполнилось сто лет со дня смерти Велимира Хлебникова – поэта, философа и мыслителя, одной из ключевых фигур русского авангарда и футуризма. Он — создатель «звёздного языка» и около 10 000 новых слов. Произведения Велимира Хлебникова переведены на все европейские языки. Судьба и творчество поэта непосредственно связаны с местом его рождения – Астраханским краем. Предлагаем вниманию читателей литературный портрет Велимира Хлебникова, написанный писателем Эдуардом Лимоновым. Точка зрения автора спорная, но, безусловно, интересная.

***

   В юности, где-то в возрасте двадцати одного года, я переписал от руки три тома Хлебникова. Купить себе это очень редкое издание я не мог, ксероксов еще не существовало, поэтому пришлось переписать. Тетради эти куда-то делись. Потерялись на жизненном пути. «И вот я снял курчавое чело с могучих мяс и кости… Где тот, кому молились раньше толпы?»

…Но с ужасом я понял,

что я никем не видим,

что нужно сеять очи,

что должен сеятель очей идти,—

написал Хлебников в одном из последних стихотворений. Здесь совершенно ясно заявлена основная трагедия Велимира Хлебникова: его соревнование с Пушкиным. В соревновании он победил, снял курчавое чело того, кому молились раньше толпы с могучих мяс и кости. Однако победить Пушкина талантом, средствами поэзии оказалось недостаточным. Победа Хлебникова оказалась не видна всем, видна лишь немногим. И до сих пор не видна.

Хлебников не только неоспоримый гений поэзии XX века. Он намного крупнее и больше Пушкина, заявленного гением поэзии XIX века. В XX веке было достаточное количество высокоталантливых поэтов, но все они — Маяковский, Мандельштам, Пастернак, Крученых плюс еще многие — без остатка умаляются в Хлебникове. То есть в полифонном, политематическом поэтическом мире Хлебникова звучали и мотивы Маяковского, и Мандельштама, и Пастернака, и Крученых… но их всех вместе может заменить он один. Даже Блок с его якобы уникальной поэмой «Двенадцать» может быть найден в Хлебникове без труда. Эти сразу несколько поэм, включая поэму «Ночь перед Советами», «Ладомир» и «Война в мышеловке» могут быть рассматриваемы как прототипы поэм Маяковского и, по всей вероятности, так оно и было. Маяковский слушал учителя. Велимир Хлебников сделал столько, что хватает как раз на дюжину первых русских поэтов XX века. Причина того, что он до сих пор невидим, не признаны его поэтические размеры даже спустя 79 лет после его смерти в деревне Санталово,— причина этого не поэтическая. Это лень, глупость и тупость наших современников. Подумать только — возвеличивать довольно ничтожную Анну Ахматову (прав был Жданов в своей оценке ее достаточно жеманных и мелких стихов), бессвязную Цветаеву, небольшого Пастернака и игнорировать поэта, написавшего «Усадьба ночью чингис-хань!», мрачные строки «Войны в мышеловке»:

Воскликнул волк:

— Я юноши тело ем!

Мы старцы, подумать пора,

что делаем…

…Иль пригласите с острова Фиджи

Черных и мрачных учителей

И изучайте годами науку,

Как должно есть человечью руку…

Хлебникова называют в ряду других поэтов. Но ему место впереди, одному. Одному ему стоять, держа в руках снятое с могучих мяс и кости «курчавое чело» — голову Пушкина. Конечно, он прекрасно понимал, что соперник у него один — Пушкин. Со всеми другими он и не соревновался.

Одна из особенностей поэзии Хлебникова — он связан с Азией: Индией, как ни один русский поэт. «Рабыня с родинкой царей на смуглой груди», Азия — любовь Хлебникова. В его стихах во множестве встречаются имена полководцев и героев Азии. Возможно, азиатская ориентация Хлебникова одновременно и причина отсутствия восторга по отношению к нему у законодателей нашей культурной моды. Ведь и дворянство, и позднее русская интеллигенция, и советская интеллигенция традиционно искали примеров для подражания на Западе. Потому и обласкан Пушкин, что он на самом деле — Евгений Онегин, западный щеголь в воротничках, лакавший «вдову Клико», пунши, одетый в парижско-лондонские тряпки, подражавший англичанину Байрону и французу Просперу Мериме. Обезьяна в лампасах, на коротких ножках.

Хлебников легок, фантастически красив, яростен, оригинален. В тюремной библиотеке нет его стихов. Но даже то, что вспоминается, неотразимо.

Там, где пели свиристели,

Где качались тихо ели,

Прилетели, улетели

Стаи легких времирей…

Или:

В этот день голубых медведей,

Пролетевших по тихим ресницам,

Я предчувствую: в бездне глаз

Приказанья проснутся.

Или:

Шамана встреча и Венеры

Была прекрасна и ясна.

Она вошла во глубь пещеры

Порывом радости весна…

Напрасно Вы сели на обрубок,

Он колок и исцарапает Вас,

Берет со стола красивый кубок

И пьет, задумчив, русский квас.

Или:

Мы, воины, смело ударим

Мечом по широким щитам.

Да будет народ государем

Всегда, навсегда, здесь и там!

Мелкий поэт Самуил Маршак как-то сказал, что не может прочесть зараз более двух страничек Хлебникова. Дескать, поэт великий, но тяжелый. Маршак — недоразвитый идиот, потому что стихи Хлебникова доступны детям. В них как раз детский взгляд на мир. Они лепечут по-детски, говорят строго по-воински. Они просты и трогательно наивны, и мудры одновременно. Это с Маршаком что-то не так, с его головой.

Страннический, отрешенный от мира образ жизни Велимира Хлебникова в дополнение к его стихам уж вовсе сделал из него поэта-пророка. Пророки, как известно, бродят по пустыням. В воспоминаниях Петровского рассказывается эпизод, когда Хлебников и Петровский ночевали в прикаспийской степи, и Петровский заболел. Хлебников покинул Петровского, и на все увещевания последнего не бросать его, ведь он может умереть, Хлебников спокойно ответил: «Степь отпоет», и, взяв наволочку со стихами, удалился. В этом эпизоде все по-христиански и по-апостольски просто и скупо. Этот эпизод как бы из Евангелия и скупая реплика «Степь отпоет» достойна окрестностей Тивериадского озера или каменной Галилеи. И не жестокость увела Хлебникова от Петровского, но апостолическое служение делу его — созидания хлебниковского поэтического мира. Мир этот уникальный достался нам. Хлебников сродни только Ван Гогу. Как и у великого (да-да, великого, несмотря на пошлое преклонение и сегодняшней толпы. Это Пушкину не выстоять преклонения — он слишком мал, а Ван Гогу преклонение пошляков нипочем) голландца, у Велимира присутствовала в его характере изначальная наивность, религиозная простота — черты святости. Не имея угла своего, Хлебников бродил по полям и весям России, пошел с красноармейцами Фрунзе в персидский поход, лежал в харьковской психбольнице (на знаменитой Сабуровой даче, где лежали в свое время Гаршин и Врубель и я, грешный, почти ребенком), спал на полу в комнатах друзей и закончил свой век в деревушке Санталово, Новгородской губернии, в возрасте 37 лет. Позднее, стараниями его исследователя Харджиева, прах был перенесен на Новодевичье кладбище. 30 лет назад я, живя на Погодинской улице, чуть ли не ежедневно наведывался на могилу Хлебникова, помню, отнес ему на могилу и положил большое красное яблоко. В полном соответствии со святостью Велимира, нет убедительных доказательств того, что это его кости лежат на Новодевичьем. Могила была общая, и спустя много лет на санталовском погосте уж никто и не помнил, тот ли это мужик, поэт ли…

по свидетельству современников, у него были светлые водянистые глаза, как будто глядевшие внутрь его самого. Он был рассеян, малословен, отношения с женщинами как у Ван Гога. Он был влюблен, рассказывают, в одну из сестер Синяковых. (Другая сестра была замужем за поэтом Асеевым.) Художник Василий Ермилов рассказывал мне, что как-то компания сестер Синяковых и их друзей отправилась на озеро под Харьковом. Сестра, в которую Хлебников был влюблен, села в лодку с мужчиной, с кем-то из гостей, и, заплыв далеко, лодка остановилась. Через некоторое время из воды с шумом вынырнул Хлебников. Он беспокоился за девушку, в которую он был влюблен, и потому стал безмолвно плавать вокруг лодки. Объясниться в любви он не умел. Вспомним, что Ван Гог тоже не умел объясниться в любви проститутке, в которую влюбился, и потому однажды принес ей в подарок замотанное в тряпицу свое окровавленное ухо. В мире святых так принято.

Святой Хлебников был замечен во время персидского похода на берегу Каспия. Он вылезал из воды, рубаха и порты облепили тело, водоросли в волосах («Дикие волосы Харькова» — как он писал). Рыбаки дали ему рыбу, и там же на берегу, разодрав брюхо рыбине, он стал поедать из нее икру.

Это не Пушкин, с подзорной трубой и в коляске путешествующий в свите генералов. Это спустя сто лет куда более мощный талант сидит на каспийском песке на земле Ирана. Дервиш, святой юродивый, библейский персонаж, уместный в Евангелии.

Светский Маяковский, тусовщик Крученых, эго- и просто футуристы, умевшие вертеться, столичные, успешно обитавшие в окололитературной столице и в Питере, обошли его в суете. Их больше печатали. (Говнюк Маяковский даже дошел в своей подлости до того, что завопил: «Бумагу живым!» — когда зашла речь об издании собрания сочинений Хлебникова), их упоминали, они мелькали. Хлебников не умел делать «промоушен» самому себе. Он прорицал, бродил, написал мистическо-математическо-историческую скрижаль «Доски судьбы», где вывел формулу периодичности Великих Исторических событий: битв, смен династий, миграций народов. Потом он умер от голода в деревне, неудачно с точки зрения «промоушен», вдалеке от обеих столиц. Если Маяковского в последний путь провожали толпы, то Хлебникова вряд ли кто провожал. Скорее всего, за гробом не шел никто.

Свобода приходит нагая,

Бросая на сердце цветы,

И мы, с нею в ногу шагая,

Беседуем с небом «на ты»…

С небом он таки был «на ты». Вот только не нашлось у него своего Достоевского. Кто бы огласил через полсотни лет на юбилее в 1972 году, что Хлебников наш святой гений русского народа.

Хлебников — это целая литература. В середине 60-х годов, бродя в Харькове по Бурсацкому спуску, там недалеко, в самом начале его на площади Тевелева я жил, я повторял: «Раклы, безумцы и галахи!» Себя я безоговорочно причислял к этим раклам, безумцам и галахам. И я не ошибся. То, что сижу сейчас в тюрьме, несомненное доказательство. А тогда молодым совсем, двадцатилетним поэтом я искал его следы в Сабурке (Сабурова дача — первый в России крупнейший психоневрологический институт, целый комплекс) и на Бурсацком спуске, где скромный стоял дом Библиотечного института, бывшей бурсы. Харьковскую бурсу обессмертил один из ее учеников — Помяловский, оставив «Очерки бурсы». Из бурсы и вышло словечко «раклы». Это бурсаки, спускавшиеся в набеге на нижерасположенный Благовещенский рынок. Вечно голодные, они хватали любую снедь и убегали. Торговки дико кричали: «Держи ракла!» Так что я побродил по дорогам Хлебникова.